размышления над книгой

С. КИРДИНА,

доктор социологических наук,

ведущий научный сотрудник ИЭ РАН

Институт земельной собственности в России^*

Коллективная монография “Собственность на землю в России: история и современность”, подготовленная группой известных специалистов-историков, как пишут ее авторы, “не предлагает каких-либо жестких схем, видя свою цель в ознакомлении читателя с как можно более широким спектром взглядов на историю собственности в России” (c. 15). Книга представляет не только исторический интерес, она актуальна и для тех, кто не занимается профессиональным исследованием земельного вопроса. Монография, на наш взгляд, чрезвычайно полезна и для экономистов, и для социологов, особенно интересующихся закономерностями трансформационных процессов современной России и развитием ее институциональной структуры. На примере земельной собственности перед читателем разворачивается тщательно осмысливаемая картина последовательного развития социально-экономических отношений в сфере, часто являвшейся объектом жарких дискуссий и глубокого реформирования.

Авторы рассматриваемой работы последовательно и тщательно сверяют сложившиеся в обществоведении различные подходы с анализом исторических данных, выводят причины и следствия экономических процессов из реалий и практического опыта российского населения и власти, постоянно пытавшихся методом “проб и ошибок” нащупать эффективные пути решения аграрного вопроса. Монография ставит перед экономической наукой вопросы, которые требуют разрешения за пределами исторических исследований, формулирует запрос на новые исследовательские схемы. Какие же наиболее важные выводы в отношении института земельной собственности можно сделать по прочтении книги?

Верховная условная собственность на землю

Первый вывод состоит в том, что на протяжении всего исторического развития России доминирующим институтом, регулирующим поземельные отношения, можно считать институт так называемой “верховной условной собственности” (c. 27)^[1]. Данный институт постоянно порождает соответствующие ему формы земельной собственности, наиболее жизнеспособные в аграрном хозяйстве страны. В чем же заключается его сущность?

Во-первых, всегда имеются формальные и неформальные ограничения, в которых фиксируется право центральной власти в отношении земли, находящейся во владении и пользовании основных социальных субъектов. Во-вторых, верховная власть, являясь по сути собственником земли, определяет условия, выполнение которых обязательно для тех, кому эта земля передается во владение и пользование.

Уже в Киевской Руси (X–XI вв.), как писал Л. Черепнин, преобладала верховная государственная собственность на общинные земли, реализовавшаяся путем взимания дани^[2]. В домонгольской Руси формами землевладения, в которых выражал себя институт верховной условной собственности, были, помимо государственной (в тот период ей соответствовала так называемая княжеская собственность – не путать с княжеской вотчиной), монастырские и церковные владения. Монастыри и церковь получали земли в результате княжеских пожалований, а также при государственной поддержке в ходе освоения новых территорий. В дальнейшем эти земли пополнялись за счет вотчин, передаваемых живущими (в дар) или умершими (по завещаниям) владельцами.

С середины XV в. формируется еще один сегмент, регулируемый институтом верховной условной собственности. Это – система условного землевладения в виде поместий – неотчуждаемой земельной собственности, предоставляемой благодаря службе жалователю земли. В Судебнике 1497 г. поместные земли прямо рассматриваются как великокняжеские^[3], то есть подлежащие ведению центральной княжеской власти. Верховенство центральной власти и условность поместного землевладения сводились к запретам продавать и дарить землю, но права наследования не запрещались. В обязанности помещиков входили организация аграрного производства на переданных землях и попечение о работающих на них крестьянах, уплата в казну податей. Условием получения поместья было также несение тягот государственной службы (прежде всего военной). Тем самым началось создание слоя служилых землевладельцев.

Через 400 лет характер поместной (к 1850 г. она называлась помещичьей) собственности на землю сохранился. Н. И. Тургенев, известный ненавистник крепостного права, признавал: “Русский помещик имеет не только права в отношении своих крепостных, но и обязанности, возложенные на него законом… Таким образом, само его право на землю до известной степени ограничено условиями”^[4].

В отношении монастырских и церковных земель также сохранялась определяющая роль верховной власти, включающая контроль за приобретениями, обмены монастырских земель на государственные, земельные конфискации, испомещение на монастырских землях служилых людей и т.п. (c. 26). Именно верховенство государственной власти над церковными землями, рассмотрение их как резерва государственной земельной собственности и обусловили проведенную в дальнейшем Петром I массовую секуляризацию церковных земель.

Накануне крестьянской реформы 1861 г. государственные, помещичьи и церковные земли, “население которых было обязано выплатами правителю государства, продолжали повсеместно преобладать над территориями, находящимися в частном владении” (c. 17). Еще более определенно высказывается Л. Милов, один из самых авторитетных специалистов конца ХХ в. в области исследования особенностей исторического процесса в феодальной России: “Частнособственническое землевладение господствующего класса никогда не было в России ведущей формой земельной собственности”^[5].

Реалии советского периода российской истории не нуждаются в специальных комментариях – характер социалистической собственности, находящейся в распоряжении колхозов и совхозов, носил ярко выраженный условный характер, и возможности распоряжения землей определялись органами центральной власти.

Российские реформы конца 1990-х годов также не привели к принципиальным изменениям в рассматриваемой области. По данным статистики, 83% сельскохозяйственных угодий находятся в частной собственности у 11 млн. граждан. Но частный характер землепользования не подтверждается, поскольку, “во-первых, эти земли на отдельные участки для индивидуальных собственников в подавляющем большинстве не размежеваны, то есть де-факто земля не приватизирована, во-вторых, крестьяне в основной массе верны коллективным формам работы как более эффективным в современных условиях, в-третьих, ведение рентабельного сельского хозяйства без государственной помощи невозможно” (c. 521).

Описываемый в монографии современный опыт Саратовской области по регулированию земельных отношений, нередко трактуемый как “распродажа земли” и уход государства из этой сферы, также подтверждает вывод о доминировании института верховной условной собственности. Реализация принятого в опережение федерального саратовского закона о земле и осуществление связанных с ним мероприятий показывают, что именно участие правительства Саратовской области, областной думы, слаженная работа региональных и муниципальных органов обеспечивают действенный контроль за оборотом земельных участков, мониторинг земель и развитие экономики землепользования, определяют ограниченный законами и правовыми актами характер права собственности на землю (с. 543–549). Постановление губернатора Саратовской области № 490 от 20 июня 1997 г. “Об установлении нормативной цены земли на территории Саратовской области” закрепляет верховенство региональной и федеральной властей (в соответствии с принятым распределением полномочий между регионами и федеральным центром) в регулировании земельного рынка.

Институт верховной условной собственности, действующий в аграрной сфере российского государства, не является неким кентавром “власти и собственности”, как это любят представлять отдельные ученые^[6], говоря о неразвитости и отсталости такого рода социальных форм. Напротив, структура названного института может быть проанализирована с использованием категорий классического анализа института собственности. Институт верховной условной собственности “расщепляется” на права собственности (закрепленные за верховной властью), владения (переданные землевладельцам, например, помещикам и монастырям) и пользования (до советской власти это была община в разных ее формах, после революции – колхозы и совхозы). В ходе развития института собственности возможности осуществления прав владения и пользования последовательно сближаются (передача земли от помещиков к крестьянским общинам в 1861 г. и после национализации земли в результате Октябрьской революции – от государства к колхозам и совхозам). Современное состояние института верховной условной собственности на землю подразумевает тщательную правовую проработку и законодательное обеспечение всего сложного “пучка” правомочий основных социальных субъектов, имеющих отношение к земле, подготовку нормативной базы, необходимых документов, проведение информационно-правовой пропаганды, обучение всех участников процесса и т.д.

Квазичастные формы собственности на землю

Второй вывод состоит в том, что в нашей стране имели место так называемые квазичастные формы земельной собственности. Как показывает углубленный анализ исторических и современных материалов, в России никогда не существовало частной собственности на землю в ее классическом понимании.

Первой формой индивидуальной крупной земельной собственности являлись княжеские села и охотничьи угодья, положившие начало княжеской вотчине. Последняя была отделена от государственных земель. Позднее к вотчинным землям князя прибавились боярские села, полученные путем княжеских пожалований. Появились боярские (дружинные) вотчины, затем их стали получать в свое распоряжение и дворяне. Вотчина являла собой владение, передаваемое по наследству, вотчинник имел право отчуждать свою землю без санкции князя. Но даже “владение полученной по наследству вотчиной не являлось индивидуальной частной собственностью” (с. 43). Во-первых, само начало вотчинного землевладения приурочивается к элементу дружинному (то есть военно-служилому), таким образом, получение вотчин связывается со службой и исходит от верховной власти. Во-вторых, за те или иные провинности вотчины можно было лишиться. В-третьих, права распоряжения вотчинами существенно ограничивались государством (особенно это касалось княжеских вотчин). В-четвертых, уже в Московском царстве с вотчины отбывается такая же обязательная служба, как и с поместья, то есть условный характер вотчинной собственности становится еще более выраженным.

Все это характеризует вотчины как квазичастные формы, по содержанию не совпадающие с феодальной земельной собственностью европейских государств. «Для средневековья и раннего нового времени России применяемое относительно феодального государства и феодалов (а тем более относительно других социальных слоев и крестьянства в целом) понятие “феодальная собственность” (прежде всего на землю), не является “полной частной собственностью”» (c. 42).

Другой формой индивидуальной земельной собственности, аналогичной частной, многие считают крестьянскую собственность, возникшую после земельной реформы 1861 г. и особенно в ходе столыпинской реформы 1906–1907 гг. Насколько это справедливо? Крестьянское право на землю после освобождения, как отмечал В. Леонтович, “не представляло собой субъективного права в гражданско-юридическом смысле”^[7]. Это было право собственности, принадлежавшее крестьянину в составе общины. Общины делились на переделяющиеся и беспередельные. Именно последние характеризовались подворно-наследственным крестьянским землевладением. В отличие от передельных, подворные общины утрачивают – временно или навсегда – земельно-распределительные функции. Но это не отменяло других их функций. В условиях чересполосицы крестьяне продолжали быть связанными общими сроками сева и уборки урожая, которые определяла община. В общинном владении оставались угодья общего пользования (пастбища, выгоны, иногда леса). На общинном сходе решались дела о раскладке податей и т.д. Да и сама собственность крестьянского двора на землю могла быть реализована только внутри общины, смысл которой и заключался в совместном владении землей при индивидуальном ведении хозяйства каждым двором. Таким образом, действительно не справедливо приравнивать права крестьянина в составе подворной общины к правам реального частного собственника земли.

Через 50 лет после передачи земель помещиков в собственность крестьянской общины был сделан еще один шаг в сторону совмещения прав владения и пользования землей. В ходе столыпинской реформы создавались условия выхода крестьян из общины “на отруба” с принадлежащим им земельным участком. Стал ли “отрубной” крестьянин частным собственником? Во-первых, земельные участки, с которыми выходили крестьянские семьи, были невелики, и реформа не решила проблемы малоземелья, характерной для России начала ХХ в. Во-вторых, лишь части новых “отрубников” и хуторян удалось несколько улучшить свое земледельческое хозяйство. Основная масса частично разорялась, частично продавала землю и уходила в города, частично включалась в общекрестьянский конфликт с властью, требуя уравнительного передела^[8], что подтверждают и данные других исследований данного вопроса. Наконец, деятельность нового слоя проходила в условиях крестьянского раскола, вызванного столыпинской реформой. За период до 1 сентября 1914 г. только 26,6% пожелавших выйти из общины получили согласие своего общества, 72,3% из выделившихся должны были прибегнуть для этого к помощи полиции или войск^[9]. Порой они могли пахать лишь под охраной. Поэтому трудно судить о формировании реальных прав нового слоя “частных собственников” в начале ХХ в. ввиду как его крайней малочисленности, так и отсутствия свободных условий деятельности.

Можем ли мы считать нынешних фермеров и различные сельскохозяйственные объединения, образовавшиеся на базе прежних колхозов и совхозов, реальными частными земельными собственниками? Что касается сельхозпредприятий, то, как было отмечено выше, приватизации земли де-факто не произошло, в большинстве случаев она осуществлена лишь де-юре, то есть “на бумаге”. Анализ развития фермерских хозяйств также не подтверждает полномасштабной реализации ими прав частной собственности. Кроме того, класс фермеров достаточно малочисленен. С 1994 г. его доля в агарном производстве России колеблется на уровне 2%, а условия деятельности в решающей мере зависят от поддержки государства^[10].

Особенностью функционирования квазичастной формы земельной собственности является ее “затухающий” характер. Возникающая в результате проводимых сверху реформ как специфическая и особенная, она со временем по юридическому и реальному статусу сближается с формами верховной условной собственности. Так, в анализируемой монографии отмечается сближение юридического статуса вотчины и поместья в течение XVII в. (c. 21). Далее, обосновывается неправомерность тезиса о качественном различии обычной и подворной общины, доказывается, что ошибочно трактовать общинное (передельные общины) и подворное (беспередельные общины) землевладение, являющееся результатом столыпинской реформы, как “докапиталистические” и “капиталистические”. “Было бы ошибкой утверждать, что подворное землевладение носило чисто капиталистический характер, а общинное было пережиточным, докапиталистическим” (c. 154). Между ними было больше сходства, чем различий. Наконец, известно сближение статусов индивидуально-коллективной (колхозной) и государственной (совхозной) форм земельной собственности в советский период.

Поиск институционального баланса в земельной собственности

Третий вывод, который можно сделать, прочитав книгу, – на протяжении всей российской истории идет трудный поиск оптимального соотношения двух названных форм собственности. Заметим, что квазичастная (и личная) форма собственности всегда занимала подчиненное положение и была распространена существенно меньше: в разные исторические периоды ее доля не превышала 1/3 всех земель России, используемых в аграрном производстве.

Например, какова была доля вотчинных земель в средние века? Соотношение вотчин и поместий постоянно менялось: превалировала раздача то поместий, то вотчин. Но если предположить, что в период их широкого распространения в среднем пропорция поместий и вотчин была примерно одинакова (такое предположение позволяют сделать приводимые на страницах книги данные), то долю вотчин, или квазичастной собственности к середине XVII в. можно оценить на уровне 25–30 %^[11].

Во времена столыпинской аграрной реформы 1906–1907 гг. крестьяне, желавшие выйти из общины, несмотря на активную государственную поддержку, не стали преобладающей социальной группой. До 1 сентября 1914 г. выделилось около 1/5 всех крестьян^[12], причем процесс выделения крестьян из общины характеризовался тенденцией к замедлению: “подавляющее число домохозяев (74%) на десятом году реформы, а точнее по состоянию на 1 января 1916 г., оставалось в общине¼ Немало вышедших вновь вернулось в общину”^[13].

Аналогичная ситуация наблюдалась и в ходе реформирования в 1990-е годы. Закон РФ о крестьянском (фермерском) хозяйстве и реорганизация колхозов и совхозов создали в начале 1990-х годов предпосылки для самостоятельного ведения хозяйства всеми желающими. С каждым годом фермерских хозяйств становилось все больше. Но с 1994 г. темпы прироста фермерских хозяйств начали снижаться. При этом нарастал процесс разорения крестьянских хозяйств. С 1997 г. число хозяйств, прекративших свою деятельность, стало превышать число вновь создаваемых хозяйств^[14]. Если в 1997 г. число фермерских хозяйств по сравнению с предыдущим годом сократилось на 1,5 тыс., то в 1998 – на 4,3 тыс., в 1999 – на 4,1 тыс., а в 2000 г. – уже на 9,1 тыс.^[15]

Взрывной рост квазичастной собственности присущ, как правило, периодам так называемых либеральных реформ. Они, в свою очередь, следуют за кризисами, в ходе которых доля квазичастных форм ничтожна. После окончания кризиса или по истечении срока активной реформаторской деятельности доля земли, находящейся в квазичастной собственности, снова уменьшается. Если в результате условная верховная собственность начинает тотально доминировать, страна вновь приходит к аграрному кризису. Поэтому важно определение пропорций, в которых должны быть представлены и та, и другая одинаково необходимые формы собственности.

Как следует из монографии, устойчивость и выбор конкретных социально-экономических форм реализации отношений земельной собственности в России обусловливаются в конечном счете не политической волей властей (как хотелось бы сторонникам кардинальных преобразований) или спецификой менталитета и культурных образцов (как утверждают сторонники консервативного порядка вещей). В каждый момент времени проведение земельной политики представляет собой труднейший компромисс между различными группами интересов акторов (как сказали бы социологи), действующих в аграрной сфере.

В книге содержится глубокий социологический анализ умонастроений и предпочтений различных социальных групп, выражающих их интересы в отношении земельной собственности – правительства, помещиков, дворян, “земельных аристократов”, представителей крестьянства, различных партий. Монография снимает исторический налет многочисленных мифологем, социальных штампов и на основе разнообразных исторических источников – от царских рекриптов до эпистоляристики – восстанавливает суть имевших место споров. Становится ясно, что та или иная организационная форма, следующая в русле исторической эволюции, является обусловленным временем решением для обеспечения выживания государства как целого или всей совокупности аграрного населения, составляющего остов социальной структуры нашего отечества. Другими словами, устойчивость экономического выбора диктуется целесообразностью, или, говоря современным языком институционалистов, подчиняется закону экономии трансакционных издержек. Экономические отношения формируются в тесной связи с условиями ведения сельскохозяйственного производства, территориальными различиями в климате, плодородии почв, системах земледелия и т.д.

Показательны в этом плане история и устройство крестьянской общины. Ограничимся здесь лишь наблюдениями экономического характера, не анализируя роль общины в социальной и административно-поселенческой структурах российского государства. Во-первых, община являлась элементом экономического механизма, обеспечивающего непрерывность аграрного производства в условиях рискованного земледелия, характерного для большей части России. Во-вторых, она способствовала выживанию отдельного крестьянина. Так, система полос, по сути, служила страховым условием получения определенного урожая каждой крестьянской семьей. При нестабильном климате чересполосица нивелировала влияние местоположения участка и ограждала крестьянские хозяйства от разорения. “Имея участки в разных местах, крестьянин мог рассчитывать на ежегодный средний урожай. В засушливый год выручали полосы в низинах и лощинах, в дождливый – на взгорках” (c. 159). Так что семья оставалась с хлебом и могла нести тягло по выплате податей, идущих на общегосударственные нyжды. В-третьих, имела свои основания и система переделов, периодически запрещаемых центральным правительством, особенно во времена столыпинских реформ. Их целью было привести во взаимное соответствие наличные силы крестьянских семей и тот объем сельскохозяйственного труда, который надлежало выполнить общине для исполнения своей экономической роли в масштабах государства. Увеличение или уменьшение семей приводили к соответствующему изменению площади обрабатываемых участков. В-четвертых, суммарные издержки на освоение новых технологий в общине были существенно меньше. Так, переход от традиционного трехполья к более совершенным севооборотам для подворной деревни был более сложным, чем для общинной (c. 155). Со временем задача совместного выживания членов общины заменялась задачей поддержания исправных хозяйств и воспроизводства рабочей силы, а затем – и задачей повышения доходности совместно используемых земель (c. 176).

Авторы книги призывают не абсолютизировать ни одну из форм собственности и ратуют за их сочетание при том, что они будут поставлены в равные правовые и экономические условия. Такая позиция соответствует современным представлениям отечественной и мировой экономической мысли о роли естественного отбора в соревновании различных форм собственности, “при котором различные группы населения – номинальные или титульные, собственники, управляющий персонал, работники, арендаторы – обладают теми или иными полномочиями по владению, распоряжению и использованию собственности”^[16].

Вопросы, которые ставят историки перед экономической наукой

Первый вопрос – о парадигме осмысления исторического процесса в России, его периодизации. Так, авторы рассматриваемой монографии активно используют методологию формационного подхода и выделяемые в нем этапы развития способов производства. Например, первая глава прямо называется “Собственность в феодальной России”. Ее автор Н. Горская специально отмечает, что исходит из понимания исторического процесса, основанного на данном подходе, поскольку, по ее мнению, «попытки… подняться на более высокий уровень осмысления исторического процесса путем употребления понятий “цивилизационный подход”, “доиндустриальное”, “индустриальное” и “постиндустриальное общество” пока не принесли желаемого результата» (c. 9).

В то же время и формационный подход не всегда представляется адекватным. Авторы часто указывают, что попытки анализировать земельные отношения в европейских терминах малопродуктивны. Например, понятие “феодальная собственность” (прежде всего на землю) не тождественно понятию “полной частной собственности”, как это имело место за западными границами России (c. 42). Поэтому историки, анализируя факты, ожидают от обществоведов и экономистов разработки адекватной методологии социального анализа, необходимого категориального аппарата, позволяющего увязывать наблюдаемые факты в цельную систему.

Второй вопрос, тесно связанный с первым, заключается в том, каким образом исторические данные могут стать аргументами при обосновании тех или иных путей реформирования современной России. Исторические сопоставления в обществоведении – аналог экспериментальных данных в естественных науках. Здесь в качестве условий и приборов эксперимента выступает научная методологическая схема, которую предоставляют в распоряжение историков экономические и социальные теории. В свою очередь, социально-экономические теории позволяют упорядочить и целенаправленно анализировать исторический материал. Поэтому так актуально, на наш взгляд, совместное обсуждение всех вопросов, в том числе и такого важного, как институт земельной собственности, в среде историков и экономистов.

Есть и другая важная сторона подобного взаимодействия. Исторические исследования выступают своеобразным фильтром для оценки теоретических концепций, предлагаемых обществоведами. Одновременно исторические данные позволяют верифицировать и углубить социально-экономические теории, описывающие устройство российского общества. Историки предоставляют в распоряжение всех обществоведов важный исторический материал, на основе которого можно дополнительно аргументировать или опровергать положения тех или иных предлагаемых концепций. Вот почему взаимное прочтение работ историков и экономистов может быть для них весьма полезным.